12. В рубрике «Publicystyka” размещено интервью, которое польский журналист, главный редактор журнала “Nowa Fantastyki” Якуб Винярский взял у заместителя главного редактора журнала “Nowa Fantastyka”, журналиста, литературного и кинокритика, писателя НФ, сценариста комиксов Мацея Паровского. Оно носит название:

Якуб Винярский: Ожидал ли ты, что Фанки Коваль переплывет океан и станет голливудской звездой?

Мацей Паровский: Кажется, я несколько раз бормотал нечто такое себе под нос. Поговаривали, что кинематографисты читают комиксы, да я и сам, когда просматривал иноязычные версии дэникеновского сериала ПОЛЬХА, заметил, что, судя по некоторым кадрам, его наверняка смотрел Джордж Лукас. Например, когда у ПОЛЬХА снимают маску «человека-рыбы», под нею обнажается такое же выродившееся, изъязвленное, киборгизированное лицо, как у Дарта Вейдера. В свою очередь, я вспомнил наших героев из альбома «Wbrew sobie», спасавшихся на вертолёте из-под обломков небоскреба, когда несколько лет спустя, во время показа первой «Матрицы», обнаружил там подобную сцену.

Это круто и парадоксально, потому что мы, придумывая приключения Фанки Коваля и планируя панели, часто в своих спорах ссылались на американские решения американского кино, комиксов и научно-фантастической литературе, как на ориентиры или исходные точки.

Якуб Винярский: Как ты оцениваешь успех комикса, над которым вы работали вместе с Яцеком Родеком и БОГУСЛАВОМ ПОЛЬХОМ?

Мацей Паровский: Мы попросту вошли в поп-культурную семью, во главе которой стоят американцы. Но поскольку, следуя определенным правилам, мы добавили свои проблемы, навязчивые идеи, польский темперамент и неподчинение, нарисованные точными линиями ПОЛЬХА, в результате получилась оригинальная история, которая способна понравиться Фабрике Грез.

Стоит добавить, что до того, как им заинтересовались американцы, «Фанки» купили венгры и чехи (но еще не заплатили). И то, и другое – утешает и радует, а снятый фильм принес бы вдобавок и приличные деньги. Меня будоражит также и чисто художественное любопытство: как это получится, как будет воспринято? Короче говоря, я не могу дождаться.

Якуб Винярский: Насколько сложно для тебя написать сценарий для комикса, которому теперь придется мериться силами со своей собственной легендой и тысячами комиксов, созданных с тех пор, как «Фанки Коваль» перестал публиковаться?

Мацей Паровский: До недавнего времени я был в ужасе. Читатель другой, времена другие, мы состарились. Я имею в виду руки и головы. Фанки был героем-объединителем общества, находившегося под сильным политическим гнетом, а теперь свободная Польше раскололась на фракции и опции, вцепляющиеся друг другу в горло. Им всем будет сложно угодить. Есть эстетические проблемы -- как плавно перескочить девятнадцать лет? Или как красиво оправдать изменение эстетики, чтобы изменение стало частью комиксной истории, а не откатом? Как связать сюжетные решения комикса с горячими событиями за окном, ведь в этом была сила предыдущих альбомов? Идеи, которые были у нас с Яцеком за последние 5–10 лет, размыты, поэтому приходится искать новые. У меня есть хороший опыт работы с «Бурей» -- концепцией, перенесенной и модифицированной через более 20 лет. Там, похоже, мне удалось, так, может быть, и здесь удастся.

Якуб Винярский: Как тебе работается с ПОЛЬХОМ над новым «Фанки Ковалем»? Вы все еще на одной волне спустя столько лет?

Мацей Паровский: В июле, 21-го числа, я позвонил Богуславу с дачи после двух дней работы в одиночестве, расстановки разбрызгивателей, катания на велосипеде и купания в озерце каждые пять часов. Он с ходу закрыл мне рот, потому что думал, что я громлю и разрушаю все, что он успел придумать и нарисовать. Я трижды обошел садовый участок, прижимая сотовый телефон к уху, и лишь тогда, когда он наконец позволил мне заговорить, возразил в молчавшую трубку (сигнал оказался потерянным).

Потом, совсем в другом уже тоне, мы обсудили мелкие детали. Стоит добавить, что столь же драматичным было принятие сцен со зданием Стеллар Фокс, взлетающим к звездам, в альбоме “Sam przeciw wszystkim”. Вот почему мы оба вздохнули c облегчением: возвращается старая атмосфера. Если мы и дадим маху, то это будет не в этот раз.

Якуб Винярский: Какими ты видишь сегодняшних читателей этого комикса? Думаешь ли ты о них, когда пишешь очередные сцены?

Мацей Паровский: Читатели — дети, так это было четверть века назад, и так оно есть и сейчас. Создавая комикс, ты должен активировать скрытого внутри тебя ребенка, который установит с ними контакт. Я думаю об организации времени для работы над этим произведением, об истории, о герое и его мире, о ловушках, которые расставили для него человеческие и нечеловеческие силы. Я просматриваю записи разных лет и ищу в голове хорошие, визуально значимые сцены. Комикс должен быть динамичным, умным, красочным, загадочным, удивительным. Читатель – не проблема, я вообще об этом не думаю. Ну хорошо, особенно я дорожу фантазиями о двадцатилетних читательницах. Но это занимает у меня не больше пяти минут в день.

Якуб Винярский: Вас было трое, теперь двое. Как так получилось?

Мацей Паровский: В альбоме издательства «Эгмонт» я вспоминал о том, как начинался «Фанки Коваль», в короткой статье под знаменательным названием: «У НАС БЫЛО МНОГО ВРЕМЕНИ» Первые три альбома были перенасыщены приключениями и прекрасно нарисованными. Читателю понравилось, но теперь-то у нас не столь уж много времени. Мы постарели. Яцек воспитывает двух сыновей, у него на голове издательство, я работаю в трех журналах вместо одного, у меня есть дача и внучка-аутистка, и «nie ten już, nie ten już wzrok”.

Мы живем гораздо дальше друг от друга и, насколько я понимаю, все в Польше намного больше работают и больше устают, чем раньше. Мы разъехались, наши темпераменты изменились, мы по-разному, хоть и не слишком по-разному, смотрим на некоторые проблемы. Четвертый альбом мы делаем вдвоем с БОГУСЛАВОМ ПОЛЬХОМ с согласия Яцека — фильм, если он будет реализован, мы отпразднуем втроем. Может быть мы снова соберемся для работы над пятым альбомом, тогда я буду пенсионером, может быть, меньше вовлеченным в текучку. Честно говоря, мне не хватает Яцека, у нас с ним были и есть разные характеры, мы придумывали нечто совершенно разное, затем комбинировали все это опять же совершенно иначе, и история становилась интересной также потому, что иногда мы тянули ее в разные стороны, а Богуслав разрешал спор. Не исключаю, что в ближайшие недели позвоню Яцеку и спрошу, как бы он, то есть Родди, поступил в той или иной ситуации; то есть просто попрошу совета.

Якуб Винярский: Как, по твоему мнению, изменился рынок фантастики, фантастическая агора?

Мацей Паровский: Читатели на съездах-конвентах — все те же, хотя и не те же самые, чуткие, умные, требовательные молодые люди. Те, что были некогда молодыми, сильно постарели. Наверное, сейчас стало больше девушек, феминисток и атеисток. Но также существует четкая регионализация: когда я еду в Познань, то знаю, что встречу там людей, которые поймут меня (как и я их) с полуслова. В Катовице, то есть в Цешине, а я собираюсь поехать на мероприятие SKF после пятнадцати лет отсутствия, может быть наоборот, но я встретил много силезцев на фэндомных тропах, и мы не рычали друг на друга. А вот сетевая фантастическая агора удручает, в ней полным-полно мелочных агрессивных придурков, которые желают зла авторам и другим фэнам, даже не пытаясь этого скрыть...

Якуб Винярский: Вот да, Мацек, кстати. Скажи, как ты сейчас относишься к литературной работе в Интернете? Ты веришь, что в нем можно найти настоящие, пусть и неограненные, фантастические бриллианты?

Мацей Паровский: Я был против тематических литературных конкурсов, но когда состоялся конкурс с англичанами, в котором выплыли Куба Новак и Мацек Гузек, то передумал. Мне казалось, что кандидат в авторы не «утопит» хороший текст в Интернете, но несколько интересных людей рискнули с нашим сайтом, и мы наградили их напечатанием в журналах “Nowa Fantastyka” и “Fantastyka. Wydanie Specjalne”, так что и здесь никаких предубеждений нет. Моя сдержанность в отношении Интернета как нового источника текстов, вероятно, была основана немного на страхе и лени. Я попросту не смог бы справляться с обработкой и нормальной литературной почтой, и сетевой. Ты взял Интернет на себя – теперь мы вместе пожинаем плоды.

Якуб Винярский: «Буря» была номинирована на премию имени Мацкевича. Тебя это радует, и вообще что ты об этом думаешь?

Мацей Паровский: Я попросту счастлив, тем более что, кроме премии на конкурсе рассказов журнала «Młody Technik» в 1973 году, я не получил никаких литературных премий. Мои авторы получали, даже многие из них, я -- нет. У меня есть антипремия Золотой Метеор от SKF (Силезский клуб фантастики), но это не то. За «Бурю» тоже ничего не было, я не фигурировал ни в одном фантастическом рейтинге, а тут – Юзеф Мацкевич — человек очень серьезный, категоричный, грозный, смелый, боровшийся с миром, который не хотел его слушать. На медали его премии написана фраза: ИНТЕРЕСНА ТОЛЬКО ПРАВДА. Номинировать на такую награду фантастический роман, написанный к тому же не по-божески, а языком кино и комиксов – забавный парадокс. Я хотел бы напомнить, что Щепан Твардох за «Prawem wilka» также был номинирован на Мацкевича, и что в список претендентов в этом году входит наряду с «Бурей» также «Wroniec» Яцека Дукая. Видимо, мейнстрим научился читать фантастику; он понял, что правду об определенных эмоциях и механизмах можно написать в фантастической прозе, эссе. Моя Варшава 1940 года – свободная и победоносная -- более правдивая, чем проигравшая и опустошенная, которая досталась нашими родителям, бабушкам и дедушкам. Я рад, как редактор журнала «Фантастыки» и «Новой Фантастыки» на протяжении вот уже 28 лет, что Комитет по наградам тоже посмотрел на это c такой же точки зрения.

Якуб Винярский: Я тоже этому очень рад. И я надеюсь, что ты получишь премию, ну или хотя бы на то, что премия достанется фантасту. Спасибо за интервью.

13. В рубрике «Publicystyka» размещено интервью, которое польский писатель, редактор и издатель Ярослав Гжендович/Jarosław Grzędowicz дал польскому журналисту, новому главному редактору журнала “Nowa Fantastyka” Якубу Винярскому/Jakub Winarski. Оно носит название:

Якуб Винярски: Мир «Властелина Ледяного сада» многим обязан «Поэтической Эдде», но не только ей. Что такого особенного в этих классических произведениях, на которые ты решил опереться, что делает их такими привлекательными для воображения писателей, особенно тех, кто занимается фантастикой? Чем таким особенным они задели тебя за живое?

Ярослав Гжендович: Как это «что в них такого особенного»? «Властелин Ледяного сада» немного похож на фэнтези, а фэнтези – это квази-миф. «Эдда» — это корни такой литературы, фэнтези была создана из этого. А сама «Эдда» имеет немалое очарование не только как фрагмент мифологии, но и как запись менталитета этих людей, жизненных советов и мудрости, а в некотором смысле и философии повседневной жизни и даже чувства юмора. «Эдда» сочетает в себе сакральный элемент с развлечениями, плутовским романом и руководством по решению вполне повседневных проблем. Скандинавам очень повезло со Снорри Стурулссоном. А вот о менталитете славян того времени мы и знать ничего не знаем. Кроме того, во «Властелине…» я представляю читателю возможность понаблюдать за столкновением человека с Земли с псевдосредневековым миром. «Эдда» сопровождает главы, посвященные Драккайнену, поскольку он входит в этот мир, вооруженный, в том числе, именно «Эддой» как источником определенных знаний, но также и традиций нашего средневековья.

Якуб Винярский: Поскольку это, как ты говоришь, корни фэнтези, почему нет других успешных попыток обращения к этой традиции? Фантасты редко дотягиваются до столь отдаленной по времени классики?

Ярослав Гжендович: Но ведь дотягиваются. Толкин использовал «Эдду». В «Хоббите» в сцене, в которой гномы представляются Бильбо, они делают это в том же порядке и с теми же именами, под которыми они появляются в «Эдде».

«Песнь о Беовульфе» адаптировали для фэнтезийных целей, дай сосчитать… четыре или пять раз. Была версия, близкая к философской, вроде «Гренделя» Гарднера, были версии рисуночная, квазидокументальная, научно-фантастическая. Есть ведь даже писатели-фантасты, специализирующиеся на псевдонормандской мифологии. Все зависит от того, как это делается и зачем.

Якуб Винярский: В одном из интервью ты вспоминал, что ты и писатели твоего поколения читали и что было бы стыдно не прочитать. Были названы Хемингуэй, Джонс, Фолкнер, Чендлер, Капоте. В то же время я слышу в этом нотку ностальгии. Тоски по тем временам, когда все это читалось. Сегодня, когда ты пишешь, поигрывая литературными аллюзиями и отсылками, у тебя иногда не возникает впечатления, что это искусство ради искусства, потому что средний читатель фантастики, твой читатель, понятия не имеет о Хемингуэе, Фолкнере и всей остальной великой литературной традиции?

Ярослав Гжендович: Точности ради, речь тогда шла даже не обязательно об авторах. Говорили о книгах, обсуждавшихся на дворе. Только это было не столь уж и распространенным явлением, возможно, мне просто повезло с друзьями. С другой стороны, американская литература того периода была сильной, по тогдашним понятиям близкой чуть ли не к порнографии, ослепляющей жестокостью, грубостью и беспощадностью. Чтение, скажем, «Американских парней» (Steven Philip Smith “Americanscy chlopcy”, 1991), «Тортильи Флэт» (John Steinbeck “Tortilla Flat”, 1981) или «Комплекса Портного» (Philip Roth “Kompleks Portnoya”, 1986) в шестнадцать лет было опытом, который сопровождался вином, выпитым на скамейке в парке, сигаретой, выкуренной в переулке или обжиманиями с девчонками в уголочке на вечеринке, и это было приятно на вкус, производило впечатление чего-то противозаконного.

Это было гордое вступление во взрослую жизнь. Это были книги, которые мы выбирали для чтения самостоятельно и независимо, наперекор всем, наперекор государству, считавшему их буржуазными и империалистическими, наперекор школе, которая ведь тоже муштровала нас по-своему, не обязательно по чисто политическим вопросам, и, вероятно, наперекор родителям, хоть и в меньшей степени. Это было моим собственным выбором, элементом бунта и самовоспитания. Я и сегодня считаю, что книги реалистической литературы должны выглядеть так же, как те. Я не могу противиться ощущению, что в этих сюжетах – Дороти Унак, Роберта Пенна Уоррена, Кена Кизи и так далее – крылось великой важности содержание, что с помощью самого что ни на есть дружелюбного языка “great american story” мне передавались важные вещи, которые способны были закрепляться в человеке, изменяя его и даже формируя, оставляя иногда прочные, усвоенные этические установки на всю жизнь. Именно поэтому ситуация, в которой ты садишься с друзьями в скверике на скамейку и там, за густыми кустами, тянешь «чернила» из горла и обсуждаешь «Отсюда в вечность» (James Jones “Stąd do wieczności”, 1963), или «Мир по Гарпу» (John Irwing “Świet według Garpa”, 1984),

или «Обнаженные и мертвые» (Norman Mailer “Nadzy I martwi”, 1976),

или еще Хласку или Стахуру, -- было возможной и правдоподобной.

Якуб Винярский: А как насчет отсылок и аллюзий?

Ярослав Гжендович: Что касается аллюзий, которые я себе позволяю, то их, наверное, иногда находят, иногда нет. А я рад, что они есть. Я бы не стал недооценивать читателей фантастики — это как раз те люди, которые читают, и уж точно не все читают исключительно фантастику, фэнтези и ужасы. Феномен того, почему люди читали в то время, легко понять, но нужно провести эксперимент. Возьми молодого человека и отправь его на месяц в какую-нибудь глушь -- в домик лесника, в деревню, в приют, не важно. Ни телефона, ни Интернета, ни iPod, ни компьютера, ни игровой приставки. Нельзя пользоваться оборудованием для страйкбола, спутниковым тюнером, проигрывателем Blu-Ray -- DVD, а также заниматься карточными и настольными играми. Можно взять музыкальный плеер без каких-либо других функций с запасом песен, соответствующим пяти выбранным дискам. Телевизор может быть при условии, что он принимает только программу ТVP 1 и местную. Даже Polsat-а и TVN -- нет. Добро пожаловать в 1980-е. Дай ему книги и посмотри, станет или не станет он их читать. Вот и все. Книга – один из способов провести время. В наше время один из многих, в те времена один из немногих.

Якуб Винярский: Я продолжу тему. Не кажется ли тебе, что бум фэнтези (бум и катастрофа одновременно) связан с ловушкой поверхностности, в которую попал этот жанр. Сейчас, пожалуй, можно говорить уже о высокой и низкой фэнтези, что было немыслимо еще десять лет назад.

Ярослав Гжендович: Уникальные проблемы этого поджанра меня не особо волнуют. Мне нравится фэнтези в ее отдельных проявлениях, но ее главное течение имело тенденцию впадать во вторичность и даже в кретинизм с самого начала, с тех пор как эта конкретная форма фантастики увидела свет. Это просто набор довольно узких топосов, которые, кроме того, рождены шедевром Толкина и никогда не были полностью от него свободны. Фэнтезийная часть также играет дополняющую роль по отношению к тому огромному явлению, которым является RPG, и эти произведения служат поддержкой сюжетному воображению игроков, а не обеспечению углубления их литературного опыта. На это не стоит жаловаться, специализация – это тоже хорошо, и все путем, пока мы сохраняем за собой право выбора. Всегда, в каждом жанре литературы, находит себе место явление вторичности, и в этом нет ничего удивительного. За каждым великим произведением, особенно в том случае, если шедевр добился успеха на рынке, следуют поделки эпигонов, которые его обесценивают. Всегда будет много тех, кто найдет свою нишу в предоставлении читателям возможности вернуться в мир, который они потеряли, закрыв обложку шедевра. С другой стороны, многие авторы уже показали, что внутри поджанра еще хватает свободного места – Желязный, Хобб, Вулф. Теперь мы наблюдаем влияние поджанра под названием New Weird — и на этом примере можем видеть, как быстро то, что считалось полным обновлением жанра, превращается в закостеневший канон и, с другой стороны, то, как некоторые люди могут творчески и интересно использовать его остатки. Иногда достаточно оторваться от привычных шаблонов, например заданных Толкином или мифами о короле Артуре, чтобы найти совершенно новые пространства. Это зависит не от принятой эстетики или онтологии мира, а от замысла и возможностей автора. Если автор мыслит оригинально, он создаст уникальную историю также среди гномов и эльфов.

Якуб Винярский: Как на тебя подействовал колоссальный успех первого тома твоей книги. Не опасаешься ли ты того, что планка вдруг оказалась установленной (ты сам ее себе установил) настолько высоко, что будет сложно ее преодолеть так же красиво и без колебаний, как ты это сделал в первый раз?

Ярослав Гжендович: Я стараюсь не думать о литературе с точки зрения цирковых номеров, прыжков через перекладины или обручи, шоу на трапеции или боев ММА. Написав первый том, я просто продолжал писать историю, стараясь не впасть в истерику, состояние нездорового возбуждения и эмоционального расстройства. Конечно, мне было страшно и немного неловко. Ситуация, когда тебе публично вручают медную статуэтку, немного удручает, особенно когда получаешь ее за начало книги, конца которой еще никто не знает. Я боялся, что, возможно, за этим стояло слишком много ожиданий, и в целом чувствовал себя так же, как если бы я был президентом Обамой, получившим награду до того, как что-то сделал, создававшим впечатление, что, по его мнению, он полностью ее заслужил. Мне ничего не оставалось делать, как сесть и продолжить написание истории.

Якуб Винярский: Что для тебя составляет самую большую проблему в тот момент, когда ты садишься за чистый лист бумаги? Чувствуешь ли ты то же самое, что и десять лет назад, или это чувство эволюционировало?

Ярослав Гжендович: Должно быть, это одно из тех понятий, которые меняли свое значение, пока я занимался чем-то другим. Если придерживаться этой низкотехнологичной метафоры, то лист бумаги не является для меня проблемой. Никто не заставляет меня что-то писать. Никто не говорит, что я не способен с этим справиться, или требует, чтобы я что-то доказал. Проблема – это трудность, в решении которой имеется элемент соперничества. Либо я разобью кирпич головой, либо он снесет мне череп. Но сейчас я время от времени слышу, что каждый день — это новый вызов или что-то в этом роде. Когда я вижу рекламу с такими лозунгами, у меня создается впечатление, что она воспевает жизнь отчаянно некомпетентных людей. Если бы мне вдруг пришлось сидеть перед экранами управления воздушным движением на низкой высоте, это было бы непросто, но написание рассказа или книги «не из этой оперы». Прежде всего потому, что когда я сажусь за этот предполагаемый лист бумаги, то обычно знаю, что хочу сделать. Проблемой, вызовом, если хочешь, является сам текст. Плод трудов, возвышенно говоря. Его структура — замысел, содержание, главная мысль – редко выносится на лист бумаги явным образом. Все это вырисовывается в результате борьбы, вершащейся в моей голове, прежде чем я сажусь писать.

Якуб Винярский: Какими ты видишь современную научно-фантастическую и фэнтези литературу, мировую и отечественную? Тебе не мешает то, это молох, управляемый в основном коммерческими потребностями издателей?

Ярослав Гжендович: Извини, но о чем это ты? Уверяю тебя, если бы я когда-нибудь столкнулся с литературным контролем, осуществляемым по тем или иным причинам, мне бы это весьма помешало, но я никогда не видел ничего подобного. Молоха тоже нет. Насколько я знаю, фантастика нигде в мире не является каким-то огромным чудовищем, которое можно было бы сравнить, например, с киноиндустрией или эстрадной сценой. «Бабахает» только тогда, когда появляется экранизация. Слава Богу, до сих пор никому не пришло в голову запустить литературу в мельницу современного менеджмента. Например, потребовать от автора каждую главу обсуждать с редактором, организовывать встречи и собрания, навязывать содержание книг. Этот твой молох должен был бы выглядеть примерно так, но никто этого не делает, по крайней мере, пока. Да, на рынке сменяются моды, ему также нужно определенное количество второстепенных или посредственных работ, но и оригинальных создается достаточно. Я попросту не беру в руки дрянные книги. Иногда меня обманывают, но я все равно делаю выбор. По сути, это то же самое, когда я выбираю фильм, гостиницу для проживания в отпуске или радиостанцию.

Якуб Винярский: Тебе не кажется иногда, что для всей современной польской фантастике, впрочем скорее «твердой», чем «мягкой», главное – выйти из той обширной тени, которую отбрасывает на нее наследие Станислава Лема?

Ярослав Гжендович: Нет. Нет никакого такого наследия Лема. Есть воспоминание, зачастую без осознания того, о чем вспоминается. Лем был гением, но научная фантастика в том виде, в каком он ее писал, на данный момент не очень популярна, поэтому сравнивать ее не с чем. Субъективного ощущения важности темы сравнить невозможно. Кстати: фантастика не делится на «твердую» и «мягкую». Я не заметил также никаких разновидностей садо-мазо, бондажа или зоо. Думаю, ты перепутал области искусства.

Якуб Винярский: Не потому ли фантастика, представителем которой был Лем, сегодня не очень популярна, что писать ее гораздо сложнее, чем ту, где речь идет об очередной бойне в очередной корчме?

Ярослав Гжендович: Нет. Лем писал не только «Голема XIV», или «Summa Technologiae», или «Глас Господень», но также «Кибериаду» и циклы рассказов о пилоте Пирксе и Ийоне Тихом, «Возвращение со звезд» и множество других вполне доступных, юмористических или приключенческих произведений. Научная фантастика на фоне покорения космоса была естественным, логическим способом размышления о будущем. Это обогащало воображение как авторов, так и читателей. Сейчас такого нет, но это не значит, что у нас никто не пишет такой фантастики. Пишут, и пишут с не меньшей интеллектуальной нагрузкой, но поскольку читатель равнодушен к перспективе выхода за пределы Земля, этим произведениям труднее пробиться на рынок.

Почитать о пане Ярославе на сайте ФАНТЛАБ можно ЗДЕСЬ

12. В рубрике «Felieton» напечатана небольшая статья польского журналиста и литературного критика Якуба Винярского/Jakub Winiarski, которая носит название:

Все, что относится к разряду «неизвестный текст Станислава Лема», еще долго будет становиться приятным сюрпризом для каждого уважаемого журнала. Потому нет ничего удивительного в том, что «Младенчество кинофантастики» -- не публиковавшееся до сих пор <на польском языке> эссе Лема 1965 года, написанное им по просьбе московского журнала «Искусство кино» по случаю 4-го Международного кинофестиваля, было заявлено на обложке журнала “Film” (7/2009) как один из важнейших текстов этого номера.

Ну да, ну да -- времена такие, что даже пачки скомканных квитанций из стирки, документирующих состояние гардероба гения в годы его жизни и творчества, зачастую являются редкостью, за которую стоит побороться издателю или редактору, ибо фэн, жаждущий тотального знания о своем боге, купит все что угодно. Тем более «неизвестный текст», который всегда может оказаться тем таинственным апокрифом, тем благословенным фрагментом Книги, объясняющим все загадки и выправляющим все пути выдающейся личности. Великие надежды и великие ожидания возлагаются в тех случаях, когда. появляется неизвестный текст. Так что я, хоть и являюсь всего лишь умеренным поклонником творчества Лема, купил июльский “Film”, чтобы узнать, что наш мэтр и всесторонне выдающийся писатель рекомендовал в 1965 году из находящегося во младенчестве кино и что, пользуясь случаем, возвестил.

Не стану скрывать и не стану приберегать этих слов на завершение статьи: я пережил разочарование. Да, я прочитал «неизвестный текст Лема» и разочаровался. Разочаровался, потому что, зная о научно-фантастическом кино лишь то немногое, что я знаю, обнаружил, что знаю гораздо больше Лема, и отнюдь не потому, что знаю фильмы, снятые после 1965 года. К сожалению, даже если лишь кое-что знаешь о кинематографе до 1965 года, этого достаточно, чтобы прочитать статью Лема и его футуристические выводы с некоторой озабоченностью. Текст автора «Соляриса» имеет свою – извилистую, уж такова она есть – драматургию. После стандартного, лишь слегка расплывчатого определения своего места в кинематографической реальности («Как “частный зритель” я просто люблю хорошие фильмы. Думаю, что я зритель “нормальный”, хотя и не киноман») и после выражения надежды в связи со снимавшимся в то время, зрелищным в предвкушении Лема, научно-фантастическим фильмом, эстетика которого, вероятно, повлияла на создателей сериала «Звездная сага -1» — "Фараоном" Кавалеровича («от которого я жду многого»), Лем переходит к сокрушительной критике, типичной для некоторых его журналистских выступлений. В этот раз нацеленной на научно-фантастическое кино, находившееся в то время в младенческом возрасте. Но не только. «Прежде всего, — пишет набирающий разгон Лем, — я должен сказать, что не знаю ни одного полноценного в художественном отношении научно-фантастического фильма: если таковые и существуют, я их не видел». Те, однако, фильмы, которые Лем видел, подвергаются им изрядной порке. «Доктор Стрейнджлав» Кубрика — это «близкий сосед или даже родственник разной приключенческой дешевки».

«Дешевку» Лем, похоже, решительно презирает. Что ж – его право. Но почему он дальше нападает на фильмы Антониони? Я не знаю. Фильмы Микеланджело Антониони («и его подражателей») почему-то – наверное из-за их ничтожно малой, если память мне не изменяет, научной фантастичности -- получают от Лема даже еще большую трепку, чем фильм Кубрика. «Я вовсе не хочу сказать, -- наезжает Лем на режиссера, считая, вероятно, себя знатоком, хорошо разбирающимся в теме, -- что сомневаюсь в искренности намерений Антониони или его подражателей, но намерения в искусстве в счет не идут, во внимание принимается только их осуществление. А фильмы их почти пусты, а если они не пусты, то легко превращаются в обычную демонстрацию сентиментальных действий и сцен (ужасно длинные кадры, лица крупным планом)». Ситуация патовая: «приключенческая дешевка», то есть упор на действие, это, по мнению Лема, очень плохо для фильма, но художественная съемка («ужасно длинные кадры, лица крупным планом») как у Антониони – это вообще настоящее и непростительное преступление, убийство «нормального» зрителя, который «просто любит хорошие фильмы». Воистину, не родился в те годы такой режиссер, который бы понравился Лему. Но -- посмотрим, что дальше. Есть ли такое кино, не обязательно уж такое же научно-фантастическое, как у Кавалеровича или Антониони, которое понравилось Лему? С трудом, но кое-что все же нашлось. Похвалу из уст Лема заслужили себе такие фильмы, как «Обгон» («с превосходным Гассманом»). Это пример, как пишет Лем, фильма, «сделанного по старинке», в котором, однако видно, «что режиссер что-то ищет и что-то хочет сказать». Есть ли другой пример хорошего НФ-кино? Да нет вроде бы. И уж конечно Лем не рекомендовал бы экранизацию своих «Астронавтов», потому что хотя это кино в сущности правильное, -- тут я вспоминаю, в каком году и в какой стране текст Лема должен был напечататься и был напечатан, – плохо, однако, когда режиссер старается впихнуть в произведение «весь коммунизм, всю его социальную и психологическую проблематику, плюс космические полеты, плюс неслыханно развитую наземную технику и т. д. и т. п.» И это уже все, что Лем готов сказать о мировом кино и его связях с научной фантастикой. Конец. Шлюс.

Быть может это кого-то удивит, но, прочитав «неизвестный текст Лема», я не почувствовал себя особенно обогащенным. Однако тут же вернулся старый вопрос: должен ли мэтр разбираться во всем? И стоит ли извлекать из анналов мировой журналистики каждое предложение, каждую напечатанную мысль только потому, что она принадлежит знаменитости? Я знаю, и вы знаете, что апокриф, что Книга, что поиск откровенческого фрагмента -- и что со всем этим, как уже было сказано, всегда огромные надежды. Однако чаще всего — ведь так получилось не только в этот раз и не только бормотание Лема таким образом было вытащено на дневной свет. Старая истина гласит: лучшее, что может сделать художник, — это навести порядок вокруг своей работы. И эта тоска по великому «неизвестному тексту» -- должна остаться неудовлетворенной.

P.S. Должен заметить, что с фильмом Стэнли Кубрика кто-то определенно дал маху: то ли Якуб Винярский, то ли переводчик, чей текст (обратного перевода с русского на польский, надо понимать) был опубликован в журнале “Film”. Станислав Лем говорит о фильме Кубрика диаметрально противоположное тому, что приписывает ему автор статьи. Вот точная цитата:

«Фантастические фильмы обычно обходятся дороже “обыкновенных”, поэтому риск, который связан с их постановкой, исключительно велик. На Западе фантастический фильм – просто близкий сосед или даже родственник (за очень редким исключением) разной приключенческой дешевки. Что же касается этих редких исключений, то это уже, собственно говоря, не научно-фантастические фильмы, как, например, фильм Кубрика «Доктор Стрейнджлав». Таким образом, суждение (подтверждающееся на практике), что фантастический фильм – это художественная халтура, весьма распространено, и оно оказывает явное давление на умы, по крайней мере в кругах польских кинематографистов» («Искусство кино», 1965, № 6, стр. 10). W.